Анатолий Кузнецов
Некогда его имя гремело на бескрайних просторах Советского Союза. В 60-е годы он — один из ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, один из основателей так называемого жанра исповедальной прозы. Его рассказ «Артист миманса», опубликованный в 1968 году в журнале «Новый мир», сравнивали с гоголевской «Шинелью» и «Бедными людьми» Достоевского. Его книги выходили огромными тиражами, переводились на многие языки, по ним ставили спектакли и снимали фильмы.
|
|
Он родился 18 августа 1929 года в Киеве, вырос на Куреневке, как он сам писал, «недалеко от большого оврага, название которого в свое время было известно лишь местным жителям: «Бабий Яр». Отец Кузнецова был русский, а мама — украинка. В паспорте в графе «Национальность» записали: «русский». Эта мало значимая деталь со временем в его судьбе станет существенной.
13-летним мальчиком Кузнецов пережил фашистскую оккупацию в Киеве. Был свидетелем того, что происходило в Бабьем Яре: расстрелы киевлян — евреев, украинцев, русских, цыган, военнопленных, подпольщиков. «Это, — вспоминал Кузнецов, — был огромный, можно даже сказать, величественный овраг — глубокий и широкий, как горное ущелье. На одном краю его крикнешь — на другом едва услышат. Он находился между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и Сырцом, окружен кладбищами, рощами и огородами. По дну его всегда протекал очень симпатичный чистый ручеек».
И вот однажды в этом «симпатичном чистом ручейке» Анатолий Кузнецов нашел обгоревший кусочек человеческой кости, затем слой угля, из которого незнакомые мальчишки «добывали» полусплавившиеся золотые кольца, серьги, зубы. Кузнецов подобрал тогда этот кусок золы и унес с собой. Он вспоминал: «Это зола от многих людей, в ней все перемешалось — так сказать, интернациональная зола.
Тогда я решил, что надо все это записать с самого начала, как это было на самом деле, ничего не пропуская и ничего не вымышляя».
Он начал записывать в толстую самодельную тетрадь все, что видел и слышал о Бабьем Яре. Однажды эту тетрадь нашла его мама и прочла. Поплакала и посоветовала хранить ее, чтобы когда-то написать книгу. Мальчик вырос, стал писателем и написал книгу.
После войны, учился балету, в театре драмы, пробовал быть живописцем, музыкантом. Работал плотником, мостовщиком, бетонщиком, строил Каховскую гидростанцию на Днепре, в Сибири работал на Иркутской и Братской ГЭС.
В конце концов, поступил в Московский литературный институт, а прославился еще во время учебы. В 1957-м в журнале «Юность» вышла его повесть «Продолжение легенды». Она-то и сделала литератора-студента знаменитым на весь Союз, а в литературной критике появился термин «исповедальная проза».
Литинститут был окончен. Кузнецова приняли в члены Союза писателей, и, автоматически, — в Литфонд СССР. Молодой писатель женился на Ирине Марченко и ждал первенца. В Киев, где у него оставалась мама, он не вернулся. Поехал с женой в Тулу.
«БАБИЙ ЯР»
Из предисловия к «Бабьему яру»: «Все в этой книге — правда… Слово «документ», поставленное в подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся только подлинные факты и документы и что ни малейшего литературного домысла, то есть того, как это «могло быть» или «должно было быть», здесь нет».
В этом и сила романа, источник, которым можно и должно пользоваться, если мы стремимся к постижению правды военных лет. Самому Кузнецову это постижение стоило немало. Когда он начал собирать дополнительные материалы для книги, ему довелось встретиться со многими киевлянами, свидетелями расстрелов в Бабьем Яру, в том числе несколькими, оставшимися в живых, вылезшими из-под трупов. То, что они рассказали, было настолько ужасно, что писатель потерял сон. «Весь месяц меня в Киеве, — вспоминал Кузнецов, — мучили кошмары ночами, и это так измотало, что я уехал, не окончив работу. Сейчас переключился временно на другие занятия, чтобы «отойти».
Никто никогда не подсчитает, каких и сколько национальностей там погребено, ибо 90% трупов сожжено, а пепел большей частью рассыпан по оврагам и полям».
Работа над романом стоила писателю немало крови. В одном из писем, датированном июнем 1965-го, можно найти упоминание о том, что писатель сильно болен, что в Киеве он так истрепал нервы, слишком близко принимая к сердцу то, с чем сталкивался по ходу сбора материала для книги: «Я не думал, что кошмары прошлого могут так потрясать по прошествии двадцати с лишним лет. Мне назначен курс восстановления нервной системы на месяц. Пока принимаю сильнодействующие лекарства, от которых как-то все ощущения притупились и голова плохо работает. За машинкой сидеть — и то трудно».
Его замысел, вынашиваемый двадцать лет, рождался непросто. Потому и книга получилась из разряда тех, которые всякий нормальный человек обязан хотя бы раз в своей жизни прочитать. Книга на все времена. В январе 1967-го в одном из писем Эвен-Шошану Кузнецов отмечает: «Я получаю такую массу писем от читателей романа, что едва-едва успеваю отвечать по несколько строк. Людей роман очень тронул, и я считаю это самой большой наградой за все бессонные ночи и дни, проведенные над ним».
Но получал Кузнецов не только слова благодарности. На него начались нападки двух крайних сторон. С одной — те, кто не стеснялся ему говорить: «Вы возвеличиваете евреев, вы сами скрытый еврей!» С другой его обвиняли в том, что он поделил Бабий Яр, который, дескать, «принадлежит» евреям. Кузнецов вспоминал, как однажды ему довелось ехать в поезде с одним евреем, который заявил ему, что о Бабьем Яре можно говорить «как о чисто еврейской национальной могиле, что там евреев лежит больше, чем кого бы то ни было, даже чисто арифметически».
«Я, — отмечает Кузнецов, — ему возразил: «Если уж говорить об арифметике (что мне претит, но давайте говорить!), то в Бабьем Яру замучено 50 000 евреев и 150 000 людей других национальностей, из которых большинство составляют украинцы и русские. Я ничего не делю и ничего не решаю. Я просто рассказываю в своей книге объективные факты, историческую правду, которая для меня важнее любых установившихся мнений. Я рассказываю, КАК БЫЛО. Моя книга — это документ, за каждое слово которого я готов поручиться под присягой в самом прямом юридическом смысле».
ОТ ТУЛЫ ДО ЛОНДОНА
По прошествии многих лет можно уже спокойно разобраться с мотивами отъезда Кузнецова. Но сделать этого нельзя без констатации того факта, что текст «Бабьего Яра», который потряс многих людей, был оскоплен, подвергнут жесточайшей цензуре, его сократили на четверть.
Возмущенный Кузнецов пришел к главному редактору «Юности», советскому классику Борису Полевому и потребовал рукопись назад: «Это же моя работа, моя рукопись, моя бумага, наконец! Отдайте, я не желаю печатать!» В присутствии всего руководства редакции журнала они поссорились. При этом Полевой заявил: «Печатать или не печатать — не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным».
В «Юности» роман вышел, а затем и отдельной книжкой тиражом в 150 тысяч. И чем дальше уходило время от момента его написания, тем актуальней становился роман. И внимательный читатель мог рассмотреть некие параллели между нацистской и большевистской империями, столкнувшимися в войне, но имевшими в общем-то общую цель — мировое господство. И много еще кое-чего можно было усмотреть при желании в романе-документе. Вот почему книжку сочли «проеврейской», ее не переиздавали и не выдавали в библиотеках. Но, в отличие от многих литераторов, Кузнецов работал, его цензурировали, но печатали, его не преследовали известные органы. Все так, но…
Его исповедальный стиль требовал от него максимальной честности. Прежде всего, перед самим собой. Однако ни одна из написанных им книг не дошла до читателей в том виде, в каком он их создавал и в каком хотел бы представить. И он решил выбрать свободу.
Летом 1969-го он выехал в Лондон для написания романа о II съезде РСДРП, состоявшемся, как известно, именно там. Но перед поездкой был эпизод: ему предложили сотрудничать с КГБ, сделав это условием его выезда. И Кузнецов согласился, поскольку уже тогда имел стратегический план.
Он уехал, попросил политического убежища. Вскоре в английской газете «Санди Телеграф» было опубликовано его интервью известному лондонскому журналисту Дэвиду Флойду. Кузнецов подробно рассказал о своих связях с КГБ, о том, как с ним работали, как вербовали, как он дал формальное согласие на сотрудничество, лишь бы ему позволили выехать за границу.
Но ехал Кузнецов не просто так. Перед тем, как сесть в самолет, он обмотал себя фотопленками, на которых был отснят полный текст «Бабьего Яра» (полные варианты рукописи он закопал в лесу под Тулой, где они, видимо, лежат и по сей день). Это дало ему возможность уже в 1970 году в Нью-Йоркском издательстве «Посев» издать роман в таком виде, в каком он сам хотел его видеть. И в этом смысле Кузнецова можно считать счастливым. В предисловии к этой книге он писал: «Летом 1969 года я бежал из СССР, взяв с собой пленки, в том числе и пленку с полным «Бабьим Яром». Вот его выпускаю, как первую свою книгу без всякой политической цензуры, — и прошу только данный текст «Бабьего Яра» считать действительным. Здесь сведено воедино и опубликованное, и выброшенное цензурой, и писавшееся после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку. Это, наконец, действительно то, что я написал».
Это издание читать интересно. Обыкновенным шрифтом напечатано то, что было опубликовано «Юностью» в 66-м, курсивом — то, что уничтожила советская цензура, а в квадратных скобках — то, что автор дописывал «в стол» в 1967—1969 годах. Сравнивая, можно зримо убедиться, чем на самом деле была советская идеологическая машина и цензура.
Эмигрантские годы Кузнецова ничем особым не интересны. Он работал на радио «Свобода», путешествовал и ничего не написал. Он много читал, в частности, запрещенных в СССР Оруэлла, Кафку, Замятина, Бердяева и еще массу писателей. А из жизни он ушел 14 июня 1979-го от инфаркта.
Сын Кузнецова Алексей не без горечи отмечал: «И вот, проделав все запланированное, отец вдруг осознал, что писать, например, как Джойс, он не в состоянии. Попросту не получается… Реакция друзей, критиков и, что самое важное, самого автора, была единодушной: слабое и формальное подражательство. А писать по-другому он попросту не умел — и, не умея лгать в первую очередь самому себе, честно признавался в этом. «Я теперь, почитав настоящих, понял, что мне марать бумагу нечего. А ведь думал, что писатель». Это, конечно, жесткая самокритика. Писатель он весьма интересный. Не верите? Почитайте. И помнить о Кузнецове, его творчестве и судьбе стоит. Не только из уважения к нему, но и из уважения к свободе, которую он ценил выше всего.
|